Тимофей Печёрин

Бремя чужих долгов

Вместо пролога

Во времена столь же далекие, как далеки ночные звезды от всякой твари земной, властвовал над этими землями великий император Арвиндир. Правил он твердо, но мудро и справедливо — год от года неся подданным спокойствие и процветание.

Столица империи, чье имя людская память не сохранила, славилась в ту пору как величайший и прекраснейший город мира. Стены, высокие и неприступные точно скалы, окружали его. А золоченые кровли дворца императорского сияли ярче, чем солнце.

Но не дворцом единым красна была древняя столица и не стенами крепостными. Под императорской дланью благоденствовали и богатейшие из купцов и даже последний поденщик. Крепкие и высокие дома стояли, выстроившись вдоль широких, чисто убранных, улиц. Прекрасные фонтаны, дивные сады и статуи, сотворенные руками лучших скульпторов, украшали площади. И не было в столице империи Арвиндира места ни лачугам, ни грязи, ни деяниям злодейским и противозаконным.

И поговаривали даже, что в империи той никогда не заходит солнце.

Но однажды довелось императору гулять по прекрасной столице… гулять без страха, ибо народ любил и боготворил своего государя и не мог желать оному зла. И в день тот, роковой, подошел к Арвиндиру старик — добела седой, словно горные вершины на далеком севере, да сгорбленный чуть ли не до самой земли и на посох опиравшийся.

Поклонился старик императору да и со словами обратился: «О, ваше величество, да ниспошлют вам боги долгих лет жизни. Довольны ли вы делами своими, готовы ли с гордостью говорить о них?»

И отвечал Арвиндир: «Преисполнено гордостью сердце мое, почтенный старец. Ибо велика моя империя, до закатных морей раскинувшаяся, да до северных гор. И до края света уже тянется — туда, где рождается солнце. И всякий ворог трепещет перед нею, хвост поджав. И всякий подданный ее, коль живет он честно, то не знает голода и милостыни не просит».

И молвил тогда старик: «О, ваше величество, величайший из государей. Дозволено ли будет мне спросить, как удалось вам достичь всего этого? Какие силы помогли вашему величеству основать империю, равной которой не бывало от сотворения мира и не будет вовек?»

Отвечал император: «Рожден твой вопрос не смиреньем праведным, а дерзостным любопытством. Но нет здесь у меня секрета даже для самого последнего из подданных, как нет и чуда в свершениях моих. Лишь денно и нощно тружусь я на благо империи, и министры мои, и советники мои трудятся, себя не щадя и рук не покладая. Как муравей по крупицам земляным собирает свое жилище, так и мы шаг за шагом строим величайшую от века империю».

Но сказал на то старик: «О, величайший из государей, чье имя, да восславлено будет в веках. О последнем тогда спрошу — не запамятовали ли, ваше величество, как ходили вы в рубище, всеми гонимый и презираемый? Как кляли тиранов и дельцов, последний кусок готовых вырвать изо рта бедняка? И как молили всех богов и все силы великие, темные и светлые, даровать вам власть? Чтобы употребить ее во благо народа да в наказание всем тварям кровожадным в человечьем обличии? Как молили вы — и кто откликнулся на ваш зов?»

Сколь бы ни был милостив император Арвиндир, но и он не мог снести дерзких речей. «Лжет твой грязный язык! — прикрикнул он на старика, — боги даровали мне власть, одаривать достойных и карать злодеев. И да будет благословенна империя — творенье мое! А теперь сгинь от моих очей, лживый старик! И не отравляй боле клеветой душу мою и души моих подданных».

Сверкнул тогда очами старик — точно молнии блеснули в ясном небе. Голос возвысил, говоря: «Достойных одариваете, ваше величество. А долг свой самый главный, отдать не хотите ли? Тот долг, что звонкой монетой не измерить, и который не простится вам даже в смерти!»

Разгневался тогда император. Кликнул стражей своих, велев выставить старика за городские ворота. Но прежде, чем подоспели воины, верные и могучие, сумел старик вымолвить последние свои слова. «Так будьте же вы прокляты, ваше величество, император Арвиндир, — возопил он, выпрямившись, да воздев посох над головой, — и весь род ваш, и вся империя! Да не будет вам покоя даже в смерти! И милости богов боле не будет!»

Подскочил к старику императорский страж. Занес меч, дабы срубить голову его, речи лживые да нечестивые произносящую. Но исчез старик в последний миг — растаял бесследно, точно его и не бывало.

1. Запретный дар

Наверное, редкая птица перелетит через леса, коими славятся северные земли Фьеркронена — Тергон, Остенвинд. Но это не беда: перед сойкой, которую на сей раз удалось мне поймать, цели стояли гораздо скромнее. Пролететь вдоль тракта, пересекавшего лес. На милю-другую, не более. Сообщая мне, в реальном, так сказать, времени, если удалось заметить что-нибудь интересное.

Хотя стоп, каюсь. Выразился я не совсем точно. Все-таки птица есть птица. И, даже будучи плененная заклинанием, позаимствованным мною у одного знакомого алхимика, даром речи она, увы, не обладает. А значит, и не может мне что-либо докладывать. Как и исполнять мои указания — чай, не собака.

Скорее уж, это я смотрел на мир глазами вышеупомянутой сойки. Душою переселившись в нее, управляя, хоть и не без труда, маленьким крылатым телом. Тогда как собственное мое тело осталось лежать бездыханным у опушки — кое-как замаскированное в траве и под листьями.

Время в подобных случаях было дорого. Без души тело подолгу не живет. Не говоря уж о том, что покуситься на оное, беспомощное, мог и хищный зверь, и лихой человек. Потому неслась сойка-лазутчица мимо леса, как могла быстро. На пределе сил и буквально пронзая воздух. Рискуя, разумеется, при этом врезаться в ствол какого-нибудь, растущего на пути ее, дерева.

Пару раз лишь в последний момент, резкими рывками в сторону, мне удавалось избежать столкновения. А гнусная память не преминула лишний раз коснуться того, главного события, из-за которого я и оказался в этом не шибко гостеприимном мире. Опять-таки столкновения — маршрутки со встречным автомобилем. Маршрутки, чей водитель спешил тогда не меньше, наверное, чем я сейчас.

Деревья проносились мимо меня сплошной зеленой стеной… темно-зеленой, если говорить точнее, из-за сосен, преобладавших в здешних лесах. Лишь изредка их разбавляли пятна более светлых и, можно сказать, нежных красок. Березы, клены, дубы.

Деревянную повозку, торчавшую у обочины, мы с крылатой разведчицей внимания почти не удостоили. Повозка ведь, мало того, что давно стояла пустой. Так, вдобавок, успела лишиться двух из четырех колес. Нечего ловить, иначе говоря. Наверное, проходи здесь люди почаще, даже такой повозки-калеки я мог и не встретить. Прикарманили бы ее всю. На дрова хотя бы.

А вот мимо людской беды я пройти уже не мог. Настигла оная на сей раз пару монахов в скромненьких, сереньких таких, как воробушек, рясах. Они как раз преодолевали лесной участок тракта на спинах мулов. И оттого имели несчастье встретиться с четверкой разбойников. Грязных, косматых, до ушей заросших бородами молодчиков, одетых в замызганные до неприличия лохмотья.

Ситуация на мой взгляд была — яснее некуда. Как и весьма вероятный ее исход. Сопротивления от смиренных служителей божьих ждать не приходилось. И не только по причине подавляющего численного превосходства противной стороны. Вдобавок, в смысле боевитости несчастной парочке в рясах было ой, как далеко до псов инквизиции, не так давно преследовавших меня со спутниками через полстраны.

Один из монахов был юнцом, почти мальчишкой — оружия, очевидно, сроду не державшим. Второму же, вероятно, его наставнику, драться было, скажем прямо, поздновато. Пожилой и рыхлый, он уже даже за сердце схватился при виде лесных головорезов. А лицо его, морщинистое и с жиденькой бородкой, аж побледнело, перекосилось. Краше в гроб кладут.